Голая кривда

[tijd]

В январе 1865 по императорскому указу было изготовлено около 500 тысяч бронзовых медалей «За усмирение польского мятежа»

Подавление польского восстания стало крупнейшей военной спецоперацией после Крымской войны.



Не то, чтобы Империя не вела в это время других войн. Непосредственным поводом для восстания стало распространение на Польшу рекрутчины - новое пушечное мясо требовалось для расширения на Восток и покорения Средней Азии. Заодно в 1857 аннексировали лакомые куски Китая, пострадавшего от собственного позорного поражения в войне с Англией и Францией.

Но Польша в числе владений занимала особое место. Как трофей войны с Наполеоном,  она ставила Российскую империю на одну доску с крупнейшими европейскими империями. Потеря Польши ассоциировалась с нестерпимой потерей статуса.

Аляска, которая в 5.5 раз больше по площади, чем современная Польша, в это время представлялась в сравнении чемоданом без ручки.



Вслед за Англией, Францией и Австрией в поддержку восставших и с осуждением действий царского правительства выступили и многие другие страны - Испания, Швеция, Италия, Нидерланды, Дания, Португалия, Турция. Они указывали на нарушение венского договора 1815 года, по которому Польше после присоединения к России гарантировалась автономия.

Оказавшись в изоляции, Россия показывала клыки и готовность воевать со всей Европой за право подавлять своих подданных. Рассчет был на то, что западные страны к такой войне не готовы и ограничатся дипломатическим давлением, которое можно будет проигнорировать.

В марте 1863 император писал своему брату, великому князю Константину Николаевичу, наместнику Царства Польского: "Еще слава богу, что нам удалось доселе дипломатическою перепискою отклонить явное вмешательство Франции и Англии, но недоброжелательство их с каждым днем растет, и если мятеж не будет в скором времени усмирен, то никак отвечать нельзя за последствия, которые нас ожидают и которые могут нас вовлечь во всеобщую войну еще в худших обстоятельствах, чем в 1854 г. После всего этого ты поймешь, что я обязан заботиться о том, чтобы оградить Россию всеми мерами от подобной беды." http://mash.dobrota.biz/39pedagogika/191336-1-fo-lia-isto-55-1996-larisa-zaharova-aleksandr-olskiy-vopros-vstupiv-prestol-razgar.php

All Britain sympathised with Poland, and all would avow that the creation of an independent Poland would be an act of justice. Yet Britain would not go to war. She would appease her humanitarian conscience by trying to restrain the oppressor with the weapon of public opinion, but she would not commit herself to any serious sacrifice.
Was the weapon effective? Let The Times supply the answer: 'It is assumed that there is something so grand and powerful in the opinion of a free country that no Government will dare to resist it; that such an opinion has only to be communicated, and, although an ultimate recourse to war is at the same time expressly repudiated, the erring rulers will soon feel it necessary to change their course. Does it seem now that Russia is ashamed of her former doings, or is likely to become penitent and constitutional under the lecturing of Lord Russell? Is it not rather plain that the Emperor and his Ministers take a pride in showing their disregard for the advice that has been forced upon them. . .?' <...>
On the whole the British press, whether tory or liberal, gave the cause of Poland its hearty support, so long as nothing else but an expression of opinion was involved. The liberal papers were perhaps more outspoken in their condemnation of Russia and less critical of the government's policy; but both the tory and the liberal journals were generally agreed that the chief duty of the government was to avoid embroilment in war. They counselled diplomatic action, or the recall of the British ambassador from St Petersburg, or even recognition of the insurgents as belligerents, but they did not openly or clearly call for war against Russia. Apart from the inherent con- viction that a war on the continent would not be in the interest of Britain, this was also due, especially in the earlier phases of the crisis, to the widespread belief in the effectiveness of the 'voice of public opinion', which, it was thought, was bound to influence the policy of the Russian government. It was widely accepted, especi- ally among the leading national journals-the provincial and local papers adopted a more sceptical attitude-that no government, not even the Russian autocracy, could afford to treat with indifference the freely expressed opinions of other nations. The abolition of serfdom, and other reforms in Russia at this time, were taken as an indication of the liberal outlook of the tsar, who was expected therefore to be all the more amenable to the friendly remonstrations of the west.
To satisfy the interest which the insurrection aroused in Great Britain, the press did not limit itself to publishing editorials on this, the most exciting topic of the year. Daily bulletins were also printed, giving the fullest details of the progress of the fighting in Poland, of towns taken, fresh provinces invaded, fresh heroic deeds performed by a gallant handful of men who enjoyed the sympathy of all Europe. This profound sympathy was, indeed, the keynote, not only of all that was written in the British papers, but also of numerous books written before, during and after the insurrection. Their authors were agreed that the cause of Poland was the cause of truth and justice, and that a nation which during the long years of oppression had resisted all attempts to destroy its national spirit must some day recover its independence.
https://www.jstor.org/stable/pdf/4205511.pdf



Летом 1863 эскадры российского военно-морского флота появились в портах Нью-Йорка и Сан Франциско. Американцы не знали, как интерпретировать этот жест, и сочли его молчаливой поддержкой правительства Линкольна, которые в это время было занято подавлением несколько другого мятежа.

Как ныне известно из архивных документов, целью этого маневра было вывести военно-морские силы в безопасное место, где, в случае эскалации конфликта с Европой, они могли бы заняться пиратскими нападениями на европейские торговые суда.

На протяжении многих десятилетий (вторая половина XIX — начало XX в.) визит русских эскадр связывался в первую очередь с гражданской войной в США. В действительности причиной посылки русских эскадр в Северную Америку было резкое обострение отношений России с Англией и Францией в связи с польским восстанием 1863 г.
Уже в первоначальном наброске плана посылки русских крейсеров в океан управляющий морским министерством Н.К. Краббе предполагал снабдить флагмана (на этот пост намечалось назначить адмирала Унковского) «секретными предписаниями» с тем, чтобы в случае разрыва с западными державами и возможной войны корабли «шли бы по разным коммерческим путям и старались бы нанести всевозможный вред торговле наших врагов». Из карандашной надписи на документе видно, что Краббе поручил «Шестакову, Корсакову и Поссету … составить инструкцию» причем «цель назначения должна быть известна одним только командирам и старшим офицерам».
20 июня свои соображения по поводу проекта представил директор морского кадетского корпуса В.А. Корсаков. Для него, как и для любого опытного моряка, было ясно, что «наши прекрасные новые фрегаты и корветы, в случае войны, здесь, на Балтике, не могут быть ни к чему пригодны». И если предполагается «извлечь пользу из этих судов, то их нужно постараться выслать в океан до начала войны».
Именно в открытом море корабли превратятся в грозную потенциальную силу, с которой противнику придется серьезно считаться. «Не в том сила, — писал опытный моряк, — чтобы уничтожить купеческие суда, а в том, чтобы как можно более давать им чувствовать возможность этого и тем навести страх на коммерческие предприятия, парализовав их». <...>
Спустя три дня после письма Корсакова управляющий морским министерством подготовил для Александра II специальный доклад «об отправлении в Атлантический океан особой эскадры для действия против неприятеля по той же системе, которая дана была в руководства эскадре Тихого океана». Краббе напоминал, «что начальнику эскадры Тихого океана предписано, при объявлении войны, распределить вверенные ему суда на торговых путях для нанесения всевозможного вреда обширным торговым интересам неприязненных нам держав в тех отдаленных морях и что вместе с тем ему разрешено делать нападения целой эскадрой на слабые места неприятельских колоний».
При снаряжении и посылке эскадры предполагалось осуществить самые строгие меры предосторожности. О месте назначения эскадры в записке Краббе ничего не говорилось. «Тайную цель о назначении эскадры» предполагалось сообщить лишь ее начальнику и «в последнюю минуту — командующим судов».
https://america-xix.ru/library/bolkhovitinov-russian-squardon/



В первоначальной версии романа Жюля Верна капитан Немо был поляком, движимым жаждой возмездия. Замысел поменялся под давлением издателя.

Сохранившаяся переписка Жюля Верна с его издателем Пьером-Жюлем Этцелем доказывает, что писатель хотел сделать своего героя польским графом, участником польского восстания против царской России. Западная Европа с волнением следила тогда за событиями на бывших польских землях (напомним, что в то время Польша, разделенная между Россией, Пруссией и Австрией, отсутствовала на карте мира), сочувствовала героям Январского восстания 1863 года, и пропольские настроения были во Франции очень сильны. Жюль Верн собирался наделить капитана Немо трагической биографией польского повстанца, потерявшего во время кровавого подавления восстания своих близких. По замыслу писателя, Немо-поляк, охваченный справедливой жаждой мести, должен был топить русские военные корабли. Вот как объяснял свою позицию Жюль Верн в письме к издателю:
"Вы говорите: но ведь он совершает гнусность! Я же отвечаю: нет! Не забывайте, каков был первоначальный замысел книги: польский аристократ, чьи дочери были изнасилованы, жена зарублена топором, отец умер под ударами кнута, поляк, чьи друзья сгинули в Сибири, видит, что существование польской нации под угрозой русской тирании! Если такой человек не имеет права топить русские фрегаты всюду, где они ему встретятся, значит, возмездие — не более, чем пустой звук. Я бы в таком положении топил безо всяких угрызений совести…"
https://culture.pl/ru/article/polskiy-aristokrat-za-shturvalom-nautilusa-ili-podlinnaya-istoriya-kapitana-nemo



Если для европейского общественного мнения борьба Польши за независимость была "the cause of truth and justice", то в перевёрнутом российском зеркале она представлялась "кривдой", по словам Фёдора Тютчева:

И целый мир, как опьяненный ложью,
Все виды зла, все ухищренья зла!..
Нет, никогда так дерзко правду божью
Людская кривда к бою не звала!..
И этот клич сочувствия слепого,
Всемирный клич к неистовой борьбе,
Разврат умов и искаженье слова –
Всё поднялось и всё грозит тебе,
О край родной! такого ополченья
Мир не видал с первоначальных дней...
Велико, знать, о Русь, твое значенье!
Мужайся, стой, крепись и одолей!

http://www.ruthenia.ru/tiutcheviana/stihi/bp/241.html

Российское общество сплачивалось вокруг царя, позабыв про разногласия между «западниками» и «славянофилами». Одинокий голос в поддержку восставших звучал из Лондона от национал-предателя Герцена:

"Холопы слова, литературные опричники и полицейские вестники, доморощенные и проживающие in partibus, называют их и нас изменниками России, говорят, что мы стоим в рядах злейших врагов ее, и пр.
Им мы не будем отвечать. Они за тем нравственным ценсом, за которым нет ни оскорблений, ни обид. Они пользуются особыми привилегиями, как объявленные банкруты, как публичные женщины, как их страдательные собратья, не пишущие в пользу правительства, а подслушивающие ему в пользу.
С ними говорить нечего.
Но может быть, в числе друзей наших найдутся люди, не вполне освободившиеся от традиционных предрассудков, неясно разграничившие в своем сознании отечество с государством, смешивающие родственную любовь к своему народу, готовность страдать об нем и для него, готовность отдать ему труд, жизнь — с готовностью бессмысленно повиноваться всякому правительству. Им-то мы и хотим сказать несколько слов.
Мы с Польшей, потому что мы за Россию. Мы со стороны поляков, потому что мы русские. Мы хотим независимости Польше, потому что мы хотим свободы России."
http://gertsen.lit-info.ru/gertsen/public/kolokol-1863-1865/article-50.htm

"Польское восстание провело глубокую черту. В будущих учебниках на нем будет оканчиваться одна глава русской истории и начинаться другая. Тут перелом — продолжать прежнюю жизнь можно, но перелом будет чувствоваться, но черты стереть нельзя. Та же жизнь по ту сторону нравственно будет не та. Россия будет помнить, что в жилах старика было очень много крови, что эта кровь лилась все по ее рукам... и что она ничего не сделала, чтоб ее смыть."
http://gertsen.lit-info.ru/gertsen/public/kolokol-1863-1865/article-51.htm



Эталонным "холопом слова" и "литературным опричником" был Михаил Катков, редактор газеты "Московские ведомости" и журнала "Русский вестник", который доступно объяснял, что именно стоит на кону.

"Пусть иностранные политики изъявляют громкое сочувствие к польскому делу и осыпают укоризнами Россию. Мы без них знаем свои недуги и чего не достает нам; но мы знаем также, что с каждым годом и с каждым днем наше положение уясняется, что на нашем горизонте показались несомненные признаки лучшего будущего. Нет, борьба наша с Польшей не есть борьба за политические начала, это борьба двух народностей, и уступить польскому патриотизму в его притязаниях значит подписать смертный приговор русскому народу. Пусть же наши недруги изрекают этот приговор: русский народ еще жив и сумеет постоять за себя. Если борьба примет те размеры, какие желал бы придать ей польский патриотизм и наши заграничные порицатели, то не найдется ни одного русского, который бы не поспешил отдать свою жизнь в этой борьбе."
http://az.lib.ru/k/katkow_m_n/text_1863_polsky_vopros.shtml

Символом того, что по другую сторону польского восстания страна "нравственно будет не та", стали обстоятельства закрытия основанного Пушкиным журнала "Современник". В попытке спасти это издание его редактор Николай Некрасов написал оду Муравьеву-вешателю. В изложении Корнея Чуковского:

Муравьев, многопудовая туша, помесь бегемота и бульдога, «полуслепой инквизитор в одышке», сидит и сопит в своем кресле; вокруг него наиболее почетные гости.
Некрасова нет среди них, это тесный кружок, свои. Тут старшина клуба граф Григорий Александрович Строганов, друг и сотрудник Муравьева генерал-лейтенант П. А. Зеленой, князь Щербатов, граф Апраксин, барон А. И. Дельвиг и другие. Небольшая кучка интимно беседующих. Официальное торжество уже кончилось.
Вдруг к Муравьеву подходит Некрасов и просит позволения сказать свой стихотворный привет. Муравьев разрешил, но даже не повернулся к нему, продолжая по-прежнему курить свою длинную трубку.
Жирное, беспардонное, одутловатое, подслеповатое, курносое, бульдожье лицо Муравьева по-прежнему осталось неподвижным. Он словно и не заметил Некрасова. По словам одного литератора, Муравьев окинул его презрительным взглядом и повернул ему спину.
– Ваше сиятельство, позволите напечатать? – спросил Некрасов, прочитав стихи.
– Это ваша собственность, – сухо отвечал Муравьев,– и вы можете располагать ею, как хотите.
– Но я просил бы вашего совета,– настаивал почему-то Некрасов.
– В таком случае, не советую, – отрезал Муравьев, и Некрасов ушел, как оплеванный, сопровождаемый брезгливыми взглядами всех.
Герцен сообщал в «Колоколе», со слов петербургских газет, будто «Муравьев, по-видимому, небольшой поклонник виршей Некрасова, заметил ему: я желал бы вас отстранить от всякой круговой поруки со злом, против которого мы боремся, но вряд ли могу». И Герцен прибавлял от себя: «Ха, ха, ха...»
Неужели Некрасов думал, что Муравьев хоть на миг поверит искренности его дифирамбов? Все реакционеры, вся Муравьевская партия увидели в его выступлении лукавый и трусливый маневр, лицемерность которого так очевидна, что уже не может обмануть никого.
«...Он думает подкупить правосудие, написавши и читавши стихи в честь Муравьева,– восклицал уже цитированный нами жандарм.– Но уж погоди, не увернется он, не может быть, чтобы нельзя было его запопасть».
Но хуже всего было то, что этот поступок Некрасова не принес ему ожидаемых благ, и презрение, которое он вызвал в реакционных кругах, было равно негодованию радикальных. Муравьев, невзирая на оду, все равно закрыл «Современник» и, по словам генерала П. А. Черевина, одного из его сподвижников – «в лице Чернышевского, Некрасова, Курочкина объявил войну литературе, ставшей на ложном пути».
Некрасов не встретил моральной поддержки ни у той, ни у другой стороны. «Сделать подлость, но умно сделать,– еще за это простить могут; а сделать подлость и глупость разом непростительно», – писал по этому поводу П. М. Косалевский.
Во всем этом эпизоде моральная победа, по мнению многих, оказалась на стороне Муравьева. «Государственный хамелеон», как называл его другой хамелеон,– в этом деле Муравьев был прям. Он не лебезил и не хитрил. Его откровенность доходила порою до цинизма и отвратительной грубости, но никто из самых злых его недругов не скажет, что в своих отношениях к полякам и революционерам он двоедушничал, политиканствовал, лукавил, как, например, Валуев или Головнин. Он был вешатель, но вешатель открытый; он вешал по убеждению, по долгу, по совести.
«Тяжелая пала на меня обязанность,– писал он московскому митрополиту Филарету,– ...карать клятвопреступников мерами казни и крови... Исполняя долг верноподданного и русского, в полном уповании на бога, я духом покоен и иду смело по пути, мне свыше предопределенному.»
http://modernproblems.org.ru/memo/202-chukovsky1.html



В том же году произошла история, которая легла в основу недавнего фильма Дуни Смирновой (с участием ее мужа Анатолия Чубайса в качестве продюсера).

6 июня 1866 г. рядовой 2-й роты 1-го батальона 65-го пехотного Московского полка Василий Шабунин нанес удар в лицо своему ротному командиру, говоря при этом: "Я тебе дам".
Это было чрезвычайное происшествие! На Георгиевское знамя полка с надписью "За Севастополь в 1854 и 1855 гг." легло пятно позора. Скандал невозможно было замять, ибо капитан получил зуботычину, от которой у него пошла кровь, при четырёх свидетелях: фельдфебеле Бобылеве, рядовом Степане Мясине и двух хозяйках дома, где помещалась ротная канцелярия, Палагее и Анне Шептатовых2. И командир полка незамедлительно донес об этом командующему войсками Московского военного округа генерал-адъютанту А.И. Гильденштуббе, а тот в свою очередь 15 июня отправил рапорт военному министру. <...>
2 июня 1866 г. Аудиторский департамент подготовил министру для доклада Александру II документ N 3589 "О важном нарушении воинской дисциплины рядовым Шабуниным"4. На следующий день на первом листе казенной бумаги появилась собственноручная резолюция министра: "Высочайше повелено судить по полевым военным законам. Генерал-адъютант Милютин. 23 июня 1866"5.
Участь Василия Шабунина была решена. Заседание военного суда назначили на 16 июля.
Рядовому предстояли формальное судебное разбирательство, скорый суд и неотвратимая казнь. Но в дело вмешался Лев Толстой, которого дело Шабунина застало в разгар работы над главной книгой его жизни - "Войной и миром". Писатель прервал работу и согласился выступить в суде в качестве защитника.
Лев Николаевич по своему стихийному правосознанию напоминал тех героев драмы Островского "Горячее сердце", которые предпочли, чтобы их судили не по законам, а "по душе, как ... бог на сердце положит". Отставной поручик артиллерии прекрасно осознавал тяжесть содеянного, но надеялся, что его яркая, взывающая к гуманизму речь смягчит сердца судей. В заключительных словах Толстой восклицал: "...Суд должен оказывать себя более милосердным, нежели жестоким, памятуя, что и судьи - человеки". <...>
Вот как выглядела картина происшествия по показаниям свидетелей.
"...Во время расположения роты на станции Ясенки, Крапивенского уезда, ротный командир капитан Ясевич, придя, после обеда, в канцелярию вместе с фельдфебелем Бобылевым, чтобы приказать подсудимому Шабунину приготовить к батальонному ученью подробный расход людям, снова нашел его в нетрезвом виде; почему приказал фельдфебелю посадить его в отдельное помещение и приготовить розог, имея намерение после учения наказать его; когда же капитан Ясевич вышел в сени, то подсудимый Шабунин, отправившись за ним, произнес: "за что же меня в карцер, поляцкая морда, вот я тебе дам" и при этом ударил его рукою по лицу от чего у Ясевича потекла из носу кровь, после чего фельдфебель и находившийся при канцелярии рядовой Степан Мясин схватили Шабунина и, по приказанию ротного командира, посадили под арест".
16 июля 1866 г. состоялось заседание военного суда. Председателем суда был полковой командир полковник Петр Алексеевич Юноша. Членами - юный подпоручик Григорий Аполлонович Колокольцев и уже немолодой прапорщик Александр Матвеевич Стасюлевич. Все трое были знакомы с Львом Толстым, причем разжалованный в те поры в рядовые Стасюлевич встречался с ним еще в 1852 г. на Кавказе, а Колокольцев учился вместе с братом Софьи Андреевны. Все трое навещали Толстых в Ясной Поляне. Нет ничего удивительного, что Толстой одним из первых узнал о происшествии в полку, хотя спустя годы не мог точно вспомнить, кто именно сказал ему о суде - Стасюлевич или Колокольцев.
И тот и другой были в ужасе и от предстоящего суда, и от неотвратимого приговора.
Граф согласился выступить в роли защитника.
Полковник Юноша и подпоручик Колокольцев проголосуют за смертную казнь, прапорщик Стасюлевич - против. <...>
Александр II не счел возможным проявить милосердие. Приговор был приведен в исполнение 9 августа 1866 г. в деревне Новая Колпна. На полях заключительного документа дела сохранилась помета военного министра: "Доложено Его Величеству 11 августа".
https://rg.ru/2020/03/04/rodina-shabunin-film.html

Великий писатель вспоминал об этом случае так:

"Случай этот имел на всю мою жизнь гораздо более влияния, чем все кажущиеся более важными события жизни: потери или поправление состояния, успехи или неуспехи в литературе, даже потеря близких людей. <...>
Я понимал и понимаю, что под влиянием минуты раздражения, злобы, мести, потери сознания своей человечности человек может убить, защищая близкого человека, даже себя, может под влиянием патриотического, стадного внушения, подвергая себя опасности смерти, участвовать в совокупном убийстве на войне. Но то, чтобы люди спокойно, в полном обладании своих человеческих свойств могли обдуманно признавать необходимость убийства такого же, как они, человека и могли бы заставлять совершать это противное человеческой природе дело других людей — этого я никогда не понимал."
https://rvb.ru/tolstoy/01text/vol_17_18/vol_17/01text/0356.htm



— Я только бы одно условие поставил, — продолжал князь. — Alphonse Karr прекрасно это писал перед войной с Пруссией. «Вы считаете, что война необходима? Прекрасно. Кто проповедует войну — в особый, передовой легион и на штурм, в атаку, впереди всех!»
— Хороши будут редакторы, — громко засмеявшись сказал Катавасов, представив себе знакомых ему редакторов в этом избранном легионе.
— Да что ж, они убегут, — сказала Долли, — только помешают.
— А коли побегут, так сзади картечью или казаков с плетьми поставить, — сказал князь.
— Да это шутка, и нехорошая шутка, извините меня, князь, — сказал Сергей Иванович.
— Я не вижу, чтобы это была шутка, это... — начал было Левин, но Сергей Иванович перебил его.
— Каждый член общества призван делать свое, свойственное ему дело, — сказал он. — И люди мысли исполняют свое дело, выражая общественное мнение. И единодушное и полное выражение общественного мнения есть заслуга прессы и вместе с тем радостное явление. Двадцать лет тому назад мы бы молчали, а теперь слышен голос русского народа, который готов встать, как один человек, и готов жертвовать собой для угнетенных братьев; это великий шаг и задаток силы.
— Но ведь не жертвовать только, а убивать турок, — робко сказал Левин. — Народ жертвует и всегда готов жертвовать для своей души, а не для убийства, — прибавил он, невольно связывая разговор с теми мыслями, которые так его занимали.
https://ilibrary.ru/text/1099/p.236/index.html

Если вторая мировая началась через 21 год после позорного для Германии Версальского договора, то русско-турецкая война 1877 началась через 21 год после позорного для России поражения в Крымской войне и неслась на волне в чем-то схожего "ресентимента", охватившего русское общество.

Заработал классический четырехтактный двигатель C > A > B > D: A - Россия, B - Османская империя, C - коллективный Запад, D - угнетенные "славянские братья".



Никто не радовался вступлению в войну больше, чем другой классик русский литературы.

"Дрогнули сердца исконных врагов наших и ненавистников, которым мы два века уж досаждаем в Европе, дрогнули сердца многих тысяч жидов европейских и миллионов вместе с ними жидовствующих «христиан»; дрогнуло сердце Биконсфильда: сказано было ему, что Россия всё перенесет, всё, до самой срамной и последней пощечины, но не пойдет на войну — до того, дескать, сильно ее «миролюбие». Но Бог нас спас, наслав на них на всех слепоту; слишком уж они поверили в погибель и в ничтожность России, а главное-то и проглядели.
Проглядели они весь русский народ, как живую силу, и проглядели колоссальный факт: союз царя с народом своим!"
https://rvb.ru/dostoevski/01text/vol14/01journal_77/260.htm

В представлении Достоевского Россия наконец раскрывала свою подлинную миссию - в противовес Западу возглавить семью славянских народов, но не в качестве региональной державы с отсталой технологией, а как подлинный центр мировой цивилизации, хранитель православных скреп и наследник Константинополя, который непременно должен был стать русским.

"После превосходных и верных рассуждений, например, о том, что Константинополь, по изгнании турок, отнюдь не может стать вольным городом, вроде, как, например, прежде Краков, не рискуя сделаться гнездом всякой гадости, интриги, убежищем всех заговорщиков всего мира, добычей жидов, спекулянтов и проч и проч, Н. Я. Данилевский решает, что Константинополь должен, когда-нибудь, стать общим городом всех восточных народностей Все народы будут де владеть им на равных основаниях, вместе с русскими, которые тоже будут допущены ко владению им на основаниях, равных с славянами. Такое решение, по-моему, удивительно. Какое тут может быть сравнение между русскими и славянами? И кто это будет устанавливать между ними равенство? Как может Россия участвовать во владении Константинополем на равных основаниях с славянами, если Россия им неравна во всех отношениях — и каждому народцу порознь и всем им вместе взятым? Великан Гулливер мог бы, если б захотел, уверять лилипутов, что он им во всех отношениях равен, но ведь это было бы очевидно нелепо Зачем же напускать на себя нелепость до того, чтоб верить ей самому и насильно? Константинополь должен быть наш, завоеван нами, русскими, у турок и остаться нашим навеки."
https://rvb.ru/dostoevski/01text/vol14/01journal_77/316.htm

Как это обычно бывает, жизнь внесла свои коррективы, и что-то пошло не так. Но мессианская идея крепко въелась в национальное сознание, чтобы вернуться в двадцатом веке под красным флагом, а в двадцать первом, в виде фарса, под латинской буквой Z.



Что касается графа Толстого, то его вместе с желанием сограждан убивать турков задело другое происшествие того же времени.

24 января 1878 года в Петербурге произошло событие, обратившее на себя всеобщее внимание: было произведено покушение на жизнь московского обер-полицеймейстера Трепова. Покушение было вызвано тем, что 13 июля 1877 года при осмотре Треповым Дома предварительного заключения у него произошло столкновение с рабочим революционером А. П. Боголюбовым (Емельяновым), приговоренным к 15 годам каторжных работ за участие в демонстрации в Петербурге у Казанского собора в 1876 году, и Трепов распорядился высечь Боголюбова розгами. На допросе стрелявшая в Трепова В. И. Засулич объяснила, что она не имела целью убить Трепова; своим выстрелом ей хотелось только обратить внимание общества на гнусную расправу полицеймейстера с находившимся в его власти политическим арестованным.
31 марта состоялся суд над В. И. Засулич с участием присяжных заседателей, под председательством А. Ф. Кони. На вопрос о виновности В. И. Засулич присяжные ответили: «Нет, не виновна», и суд вынес ей оправдательный приговор.
Н. Н. Страхов присутствовал на суде среди публики и в письме к Толстому от 2 апреля так излагал свои впечатления от суда: «Эта комедия человеческого правосудия очень взволновала меня. Судьи, очевидно, не имели в себе никаких качеств, по которым заслуживали бы звания судей, и не имели в своих умах ни малейшего принципа, по которому могли бы совершать суд... С нею [Засулич] обращались почтительно, все дело вели к ее оправданию и оправдали с восторгом невообразимым. Все это мне показалось кощунством над самыми святыми вещами».
Страхов, очевидно, взглянул на выстрел Засулич как на случайное явление, которому он не придал особого значения; а из суда над Засулич он как консерватор вынес только тот урок, что суд не должен оправдывать тех, кто стреляет в людей. Иначе оценил Толстой процесс Засулич.
«Засуличевское дело не шутка, — писал он Страхову 6 апреля в ответ на его письмо. — Это бессмыслица, дурь, нашедшая на людей недаром. Это первые члены из ряда, еще нам непонятного; но это дело важное. Славянская дурь была предвозвестница войны; это похоже на предвозвестие революции».
http://tolstoy-lit.ru/tolstoy/bio/gusev-materialy-1870-1881/gody-krizisa-i-pereloma.htm

Казалось, можно было радоваться тому, что система правосудия, которая не помогла рядовому Шабунину, спасла от наказания другого человека. Но Толстого коробило желание общества оправдывать насилие, как средство борьбы с другим насилием. Он забросил намеченный роман о декабристах (возможный сиквел "Войны и мира") и ударился в религиозные искания, которые привели в итоге к идее ненасильственного сопротивления, освободившей в следующем веке многие порабощенные народы.

#Ukraine The Ukrainian army said it had surrounded the Russians in Irpen near Kyiv. The Belarusian battalion named after Kalinouski is taking part in the fighting pic.twitter.com/OVITOfd9sh

— Hanna Liubakova (@HannaLiubakova) March 23, 2022

Но идея вооруженной борьбы тоже пока не отмерла. На стороне Украины ныне сражаются белорусские добровольцы батальона имени Кастуся Калиновского, героя восстания 1863го года.